Общаясь в российскими эмигрантами последней волны, я заметил, что в них осталось довольно много российской «имперскости», которую они воспринимают не как своё заблуждение, а как часть их личности. Учитывая тот факт, что я с таким симптомом, как «имперскость», борюсь уже лет 8, а то и все 10, начиная с захвата Крыма, всё же решил для себя разобраться в том, откуда всё это берётся. Мне было важно понять, почему образованные люди могут быть подвержены «имперскости» и почему она, на удивление для меня, существует не только в России, но и в Австрии. Поискав информацию в психологии и других смежных науках, я сумел собрать исследования, которые, как мне кажется, помогают взглянуть на «имперскость» как на важный сдерживающий фактор. 

Когда я жил в России, у меня была готовая карта мира: «враги вокруг», «нас должны бояться — иначе не уважают», «русский язык — центральный, остальные вторичны». Эта карта давала простые ответы и высокую самооценку по умолчанию. Но в какой-то момент она превратилась в шоры. Я ловил себя на том, что сравниваю Европу и Россию, как «чёрное и белое», вместо того чтобы видеть оттенки. «Имперскость» подсовывала один и тот же выход: «ты прав», а значит, нечего учить новое и слушать других. Внутри всё рухнуло после изгнания права и здравого смысла войной, а окончательно зерно сомнения прорастало уже здесь, в Австрии, где реальность не совпадала с моими шаблонами.

Чтобы говорить об «имперскости» аккуратно и профессионально, полезно изучить термины. В социальной психологии есть несколько крупных рамок. «Банальный национализм» Майкла Биллинга — это не агрессивные лозунги, а ежедневные «тихие» маркеры превосходства «своего» — флаги в речи, привычные противопоставления «мы/они», медийные микросигналы, из которых и собирается фоновое чувство «естественной» важности нации. Это мягкая, привычная «оболочка имперской оптики» (dl1.cuni.cz+1).

Рядом стоит «коллективный нарциссизм» — установка, что «наш» народ исключителен, но «его недооценивают», что порождает хроническую обиду и готовность мстить «унижателям». Линия исследований Агнешки Голец де Завалы показывает, что такая вера связана с враждебностью к внешним группам и поддержкой наказательных стратегий. Это не любовь к своей культуре, а болезненная зависимость самооценки от подтверждения извне (PubMed+2onlinelibrary.wiley.com+2).

Почему подобные схемы так живучи? Теория «оправдания системы» Джона Джоста описывает базовый мотив — защищать статус-кво, даже если он несправедлив, просто потому что предсказуем. Имперская рамка даёт простые ответы и снимает тревогу неопределённости: «мир устроен верно, сомневающиеся — враги/предатели». Это психологический механизм, а не «испорченность личности» (osf.io+1).

Добавим ещё один кирпичик — «потребность в когнитивном завершении» (Arie Kruglanski): когда внутренний запрос на определённость высок, мы «схватываем» первое удобное объяснение и «замораживаем» картину мира, избегая сложных нюансов. «Имперскость» питается именно этим — чёрно-белым наведением резкости, где сложность объявляется слабостью (fitelson.org+2PubMed+2).

Важно разграничивать идентификацию со страной и «слепой патриотизм». Роберт Шац, Эрвин Стауб и Линда Лавин различают «конструктивный патриотизм» (любовь, допускающая критику ради улучшения) и «слепой» (незапрашиваемая лояльность и нетерпимость к сомнениям). Моя «имперскость» как раз толкала меня в слепую зону — там, где вопросы воспринимаются как измена (JSTOR+1).

Как эмиграция лечит от этого? Не автоматически, но она резко повышает дозу того, что в науке называется «межгрупповой контакт». Ещё Гордон Оллпорт предположил, а позднее Томас Петтигрю и Линда Троп в гигантском мета-анализе подтвердили: при корректных условиях контакт между группами (равный статус, общая цель, поддержка нормами) надёжно снижает предубеждения. Это не урок морали, а эффект практики: живёшь среди «других» — и реальность постепенно побеждает карикатуру (faculty.washington.edu+2Wharton IDEAS Lab+2).

Со мной произошло ровно это. В Линце я услышал от пары малообразованных, но уверенных австрийцев знакомые формулы: «главный язык — немецкий», «мы бы навели порядок везде». Это отрезвило. Вдруг стало видно: «переть силой и хамством» — не значит быть первым, а значит не иметь аргументов. На этом фоне остальные мои австрийские контакты — врачи, соседи, коллеги, волонтёры — показывали прямо противоположное: уважение к границам, неторопливость, доверие к процедурам и смысл «комфортной страны», в которую едут, а не от которой бегут.

Контакт — это половина сюжета. Вторая — «расшивание» мышления через мультикультурный опыт. Линия исследований Уильяма Мэддакса и Адама Галинского показывает: не туристическое «посмотреть», а именно жизнь в другой культуре и попытка в ней адаптироваться повышают когнитивную гибкость и креативность — способность удерживать несколько рамок одновременно. То есть вместо «Европа vs Россия» появляется «и-и»: разные правила, разные социальные пакты, разные способы «делать порядок». Имперской тени в таком «и-и» просто тесно (apa.org+2PubMed+2).

Сдвигу помогает и «плотность/рыхлость» культурных норм (tight vs. loose). Исследование Мишель Гелфанд на 33 странах показывает: «тугие» культуры с жёсткими санкциями за отклонения формируют склонность к контролю и подозрительности; «рыхлые» терпимее к вариативности. Эмиграция — это тренажёр жить в «другом регистре норм»: не везде «правильное» — это одинаковое, и не всё, что не совпадает с твоими привычками, — «угроза» (science.org+1).

Имперскость в повседневности выглядит не только как лозунги; чаще — как триггеры:
— автоматическое «мы великие, нас боятся»;
— ирония к «маленьким» странам, языкам и культурам;
— нетерпение к правилам («мы бы навели порядок быстрее»);
— чёрно-белое сравнение («у нас/у них»);
— гордость «по праву рождения».
Последний пункт особенно коварный: гордиться только фактом рождения — опасная подмена. Психологически она подпирает «слепой патриотизм» и закрывает дверцы для любопытства и развития. Научная литература довольно аккуратно проводит границу: «любовь к стране» ≠ «непогрешимость страны». Там, где исчезает право на вопрос, исчезает и взросление (JSTOR).

Что со мной сделали 8 лет в Австрии? Я перестал сравнивать «чёрное с белым», начал чаще спрашивать, чем судить, научился видеть, как моё «язык/государство/порядок» — только один из способов собирать общество. И самое трудное — признал, что Россия — не центр мира просто потому, что так привычно. Вклад в музыку, науку, литературу остаётся ценным, но он не даёт права на агрессию и не заменяет сегодня пустоту предложений. Сила страны — не в страхе соседей, а в качестве жизни и привлекательности даже для «скептиков извне».

Если упростить до практики, мой антиимперский путь держится на трёх опорах. Первая — межкультурный контакт: бары и клубы, где люди со всего мира, соседство, волонтёрство. Это действие, а не исповедь. Вторая — привычка задавать уточняющий вопрос там, где мозг требует «быстрого приговора». Потребность в завершении никуда не исчезает, но её можно развернуть в любопытство. Третья — отказ от «самобичевания»: «имперскость» — не «грех характера», а деформация среды и долгой социализации. Она лечится опытом, а не самоуничижением (Wharton IDEAS Lab+1).

Наконец, о развитии «здоровой» идентификации. Конструктивный патриотизм — это когда ты любишь своё и при этом готов обсуждать сложные темы ради улучшения. Это не самоотрицание, а взрослая лояльность. Такой формат не требует «бояться, чтобы уважать»; он требует работать — над городом, языком, сервисом, наукой, культурой. И да, он плохо дружит с имперскостью, но отлично — с людьми, проектами и границами, которые уважают (JSTOR).

Эмиграция не гарантирует «излечение» — она создаёт условия. Условия контакта, проверки убеждений реальностью, обучения другой нормальности. Она учит видеть не «врагов вокруг», а «людей вокруг», и превращает лозунг «нас должны бояться» в смешную архаику. Если вам сегодня страшно и в голове звучат штампы про налоги, «захват беженцами» и прочие страшилки, это ожидаемо. Но страх — не приговор. Научный и человеческий опыт говорит: там, где начинаются контакт и сложность, у имперской простоты шансов мало. Дальше дело за выбором: остаться в чёрно-белом или позволить миру стать цветным.